Я придумал: подстерег, когда кабатчица спустилась в погреб, закрыл над нею творило, запер его, сплясал на нем танец мести и, забросив ключ на крышу, стремглав прибежал в кухню, где стряпала бабушка. Она не сразу
поняла мой восторг, а поняв, нашлепала меня, где подобает, вытащила на двор и послала на крышу за ключом. Удивленный ее отношением, я молча достал ключ и, убежав в угол двора, смотрел оттуда, как она освобождала пленную кабатчицу и как обе они, дружелюбно посмеиваясь, идут по двору.
Неточные совпадения
— Именно, именно! — вскричал дядя в
восторге. — Именно так! Благороднейшая мысль! И даже стыдно, неблагородно было бы нам осуждать его! Именно!.. Ах, друг
мой, ты меня
понимаешь; ты мне отраду привез! Только бы там-то уладилось! Знаешь, я туда теперь и явиться боюсь. Вот ты приехал, и мне непременно достанется!
Лизанька, Лизанька! Нет, у меня нет слов, чтобы выразить вам
мой,
мой… Что я хотел сказать…
восторг. Вот книжка
моих стихов. Прочтите. Вы
поймете, что у меня вселенская душа.
— Ах, как хорошо! — шептала она в
восторге. — Все
мое: и солнышко, и травка, и вода. Зачем другие сердятся, решительно не
понимаю. Все
мое, а я никому не мешаю жить: летайте, жужжите, веселитесь. Я позволяю…
Андрей. О молодость, чудная, прекрасная молодость!
Моя дорогая,
моя хорошая, не волнуйтесь так!.. Верьте мне, верьте… Мне так хорошо, душа полна любви,
восторга… О, нас не видят! Не видят! За что, за что я полюбил вас, когда полюбил — о, ничего не
понимаю. Дорогая
моя, хорошая, чистая, будьте
моей женой! Я вас люблю, люблю… как никого никогда…
Услыхав
мои восторженные отзывы о Шиллере, граф сказал: «Вполне
понимаю ваш
восторг, молодой человек, но вспомните
мои слова: придет время, когда Шиллер уже не будет удовлетворять вас, и предметом неизменного удивления и наслаждения станет Гете».
Но я радостно
понял, что недоступность цели есть источник бесконечного роста духа
моего и великих красот мирских, а в бесконечности этой — бесчисленность
восторгов для живой души человеческой.
— Благородный молодой человек! Милостивый государь! Я вижу, что я в вас ошибался, — сказал Иван Андреевич, в
восторге благодарности за уступленное место и расправляя затекшие члены, — я
понимаю стесненное положение ваше, но что же делать? Вижу, что вы дурно обо мне думаете. Позвольте мне поднять в вашем мнении
мою репутацию, позвольте мне сказать, кто я такой, я пришел сюда против себя, уверяю вас; я не за тем, за чем вы думаете… Я в ужаснейшем страхе.
Хрущов. Нельзя обо всем говорить… нельзя! Великолепная
моя, я многого не
понимаю в людях. B человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли… Часто я вижу прекрасное лицо и такую одежду, что кружится голова от
восторга, но душа и мысли — боже
мой! B красивой оболочке прячется иногда душа такая черная, что не затрешь ее никакими белилами… Простите мне, я волнуюсь… Ведь вы мне бесконечно дороги…
Мой благосклонный читатель легко
поймет, что к чувству некоторого страха, который я испытал, вскоре присоединился глубочайший
восторг и даже умиление: ибо уже вскоре увидел я, что побежден извечный хаос и поднимается к небу торжествующая песня светлой гармонии.